O. Mandelstam

The horses are sauntering, slow,

The lanterns give off little light!

These strange men surely must know

Where I’ll be taken tonight.

I’m starting to trust their concern,

Cold, sleepy and totally spent;

I’m jolted and thrown on a turn

To the beam of the star overhead.

My forehead’s feverish lurching,

And cold hands comforting me,

And outlines of shadowy fir-trees,

The ones that I’ve yet to see.

1911

Как кони медленно ступают,
Как мало в фонарях огня!
Чужие люди, верно, знают,
Куда везут они меня.

А я вверяюсь их заботе,
Мне холодно, я спать хочу;
Подбросило на повороте
Навстречу звездному лучу.

Горячей головы качанье,
И нежный лед руки чужой,
И темных елей очертанья,
Еще невиданные мной.

1911

O. Mandelstam

Silentium

She wasn’t born just quite yet,
She’s both, the music and the word,
Which links the living of the world,
Unbreakable and permanent.

The sea is breathing calmly, nestled,
But wildly shines the light of day.
The lilac of the foaming spray
Is in its turbid-azure vessel.

O, may my lips someday attain
The primal muteness that I’ve sought -
That’s like a flawless crystal note,
Its purity - from birth sustained.

Remain as foam, O, Aphrodite,
And let no word from music part,
Let heart become ashamed of heart,
With origins of life fused tightly!

1910

Silentium

Она еще не родилась,
Она и музыка и слово.
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.

Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день.
И пены бледная сирень
В мутно-лазоревом сосуде.

Да обретут мои уста
Первоначальную немоту —
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!

Останься пеной, Афродита,
И слово в музыку вернись,
И сердце сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!

1910

O. Mandelstam

Osip Mandelstam

No need to speak at any rate,
One ought to never educate,
It’s sad, and beautiful in part, -
The wild animal’s dark heart:

It feels no urge to educate,
It cannot speak at any rate,
It dives, a dolphin, young and bold,
Into the gray depths of the world.

December 1909, Heidelberg

***

Ни о чём не нужно говорить,
Ничему не следует учить,
И печальна так и хороша
Тёмная звериная душа:

Ничему не хочет научить,
Не умеет вовсе говорить
И плывёт дельфином молодым
По седым пучинам мировым.

Декабрь 1909, Гейдельберг

O. Mandelstam

For the thundering valor of ages to come,

For the mankind’s high lofty tribe,

At the feast of the fathers, I’m stripped of my cup,

Of the merriment, honor and pride.

The century-wolfhound leaps for my throat,

But my blood is not that of a wolf,
Stuff me, a hat, up the sleeve of the coat

Of the warm Siberian wool.

Let me never again see cowards, or mire,

Or the bloodied bones in a wheel,

May the blue foxes shine for me to admire

With their primitive primal appeal,

Take me into the night where the Yenisei cools

And the pines reach the firmament, stately,

For my blood, after all, is not that of a wolf,

And none but an equal can slay me.

March 17-18, 1931

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

Ни кровавых кровей в колесе,

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе,

Уведи меня в ночь, где течет Енисей

И сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет.

17-18 марта 1931

Osip Mandelstam

Leningrad

I‘ve returned to my city, it’s familiar in truth

To the tears, to the veins, swollen glands of my youth.

You are here once again, – quickly gulp in a trance

The fish oil of Leningrad’s riverside lamps.

Recognize this December day from afar,

Where an egg yolk is mixed with the sinister tar.

I’m not willing yet, Petersburg, to perish in slumber:

It is you who retains all my telephone numbers.

I have plenty of addresses, Petersburg, yet,

Where I’m certain to find the voice of the dead.

In the dark of the staircase, my temple is threshed

By the knocker ripped out along with the flesh.

All night long, I await my dear guests like before

As I shuffle the shackles of the chains on the door.

1930

Ленинград

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, - так глотай же скорей

Рыбий жир ленинградских речных фонарей.

Узнавай же скорее декабрьский денек,

Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург, я еще не хочу умирать:

У тебя телефонов моих номера.

Петербург, у меня еще есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок.

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

1930